«Во Львов мы вернулись в 1954-ом. В ту пору мои дед с бабушкой занимали двухкомнатную квартиру в бельэтаже дома №16 по улице Дзержинского.

[...] это был [...] всего-навсего жилой дом, с полом в шахматную клетку, менявшей свою геометрическую сущность в зависимости от угла зрения; с замысловато изгибающимся дубовым поручнем лестницы, с имитировавшими сероватый гранит ступенями; с безупречно пропорционированными двупольными дверями, прорезанными латунным зевом, на верхней губе которого было выгравировано “Poste”. Все это парило в нереальном покое и девственной чистоте. Первую неделю я ходил по парадному, изучая его кристально ясную планировку, сновал по лестнице вверх-вниз, различая меняющиеся в зависимости от высоты перспективы. Дом испытывал меня на эстетическую восприимчивость, предлагая, как текст, сложные сочленения элементов и выразительную малословность деталей. Я оказался в музее европейской материальной цивилизации, в отделе 20-е –30-е годы. Хранительницами музейной тишины и чистоты были пани Зоси, пани Ядзи, пани Оли, оставленные прежними хозяевами домработницы, консьержки и няньки, вся жизнь которых была служением своим благодетелям-покровителям и их отпрыскам – малолетним панычам и паненкам. Это были их семьи. Поступая в юном возрасте на службу, они давали негласный обет безбрачия и оставались старыми девами, книжками без продолжения, метафорами олицетворенной преданности. Вряд ли в то время верили они еще в возвращение прежних хозяев. Поддерживая дом в первоначальном, безупречном виде: вымывая каждый закуток, начищая каждую латунную бляшку, они не давали рухнуть вере в непреложный порядок вещей и ценностей, простиравшейся над их пошатнувшимся миром. Дом, это было все, что осталось им от прежней жизни. И в самоотверженной попытке придать ей смысл, они преподали нам урок о том, что можно с любовью относиться к чужому, если чувствовать себя к нему причастным.

Этим уроком, я бы даже сказал, тайным масонским знанием, мы пренебрегли. Пытались они привить нам и хорошие манеры, относясь ко всем ровно вежливо, никогда не повышая голоса, и лишь укоризненно-снисходительно провожая взглядом новую неотесанную клиентель. По воскресеньям в лучшей выходной одежде – зимой обязательными были ботики на каблучке и каракулевая муфточка шли они в церковь и позволяли себе после службы чашечку цикорного кофе с рюмочкой вина или ликера в компании подруги. Их одежда выглядела всегда столь же безупречно, как и обхаживаемый ими дом. Неустанно перешиваемая, чинимая, утюженная, хранимая от моли она выглядела как переиздание старой, но еще охотно читаемой книги, почему-то хочется назвать именно “Трех мушкетеров”.

Это посланное нам уходящей жизнью ангельское воинство неумолимо редело и к середине 60-х окончательно покинуло поле боя, так нами и непобежденным. На смену ему пришли дворнички, служившие уже не из любви, а за плату, но сохранившие, тем не менее, представления о порядке и порядочности. Латунь, окислившись, поблекла и перестала отражать окружающий мир. Но полы и окна в парадном мылись, тротуар с утра был подметен, а снег – зимой – собран с тротуаров в аккуратные сугробы. Дворнички иногда незлобиво ругались, но с большинством жильцов пребывали в приязненных отношениях. Преемственность городской жизни дома еще сохранялась. Но то были уже последние могикане унаследованного уклада.

В средине 70-х пришли совершенно новые люди. Пришли из окрестных сел, чтобы получить городскую прописку. Жильцов они ненавидели классовой ненавистью люмпенов: жильцы занимали вышележащие этажи, а наши герои ютились в полуподвалах. У жильцов была собственность и непрозреваемый, что и раздражало, уклад жизни. Они все время, неизвестно куда, то уходили, то возвращались и, переодевшись, вновь исчезали. Жильцы были горожанами и неохотно разделяли плохо артикулированные и, нередко, агрессивные философские дискурсы неофитов. Между ними пролегала труднопреодолимая черта представлений о способах жизни. Горожанин защищал неприкосновенность частной жизни, в то время как бывший селянин привык все о соседях знать, незнание или, пуще того, тайна были для него невыносимы. Не то, чтобы горожанин что-то скрывал, он просто не находил нужным выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение и считал это чем-то само собой разумеющимся. Он ненатужно пользовался многими возможностями, предоставляемыми ему городом: ходил в театры и рестораны, прогуливался по парку с женщиной, посещал любимого парикмахера, болтал с друзьями в кофейне, заказывал у портного новый костюм, выпивал с сослуживцами, сидел в библиотеке, учился в университете, или просто фланировал по Академической в новой шляпе. Такая чрезмерная расточительность и разнообразие форм времяпрепровождения были незнакомы, неприятны, чужды и, в силу целого ряда причин, в т.ч. и материальных, недоступны новому львовянину. Это злило его и он вослед шипел что-то матом. Ненависть к жильцам автоматически переносилась на недвижимость. На львовские парадные легла каменеющая пыль, стекла перестали пропускать свет, рефлексы покинули некогда сверкающие поверхности, а стойкий аммиачный запах, напротив, прильнул к ним. Тротуары мелись от случая к случаю, все реже и все небрежнее. Снег зимой громоздился в ледяные надолбы. Зимние прогулки по городу стали опасными и отошли в прошлое. Город терял многовековые привычки. Таков, вкратце, генезис падения “коммунальной бранжи”, повлекшего за собой тотальный упадок города.

Обвальный прирост населения катастрофически уменьшил процент коренных горожан, был сломан механизм межиндивидуальных отношений, так называемая, городская среда. Львов вздулся, переполнившись агентами иной, чуждой ему ментальности. Большевикам почти удалось стереть различие между городом и деревней, в пользу последней, разумеется, уничтожив самобытный дух первого и изгнав из Львова Genius loci. Чего стоит один только Сыхив, этот Анти-Львов, застивший и задавивший собою все, что оставалось еще в городе европейского. “Бархатная” галицийская революция продолжила и успешно закрепила это советское завоевание. Возможно, по необходимости, сама того не подозревая. Можно бы было также предположить, что завоевание города селом носило некий экономически и демографически объективный характер. Однако у этой версии мало аргументов. Больше свидетельств – в пользу элементарной глупости.

Вернемся все же во времена сверкающих парадных и подметенных, а в летнюю жару, и политых водою (sic!) тротуаров. Жизнь той поры будто бы делала вид, что ничего не произошло. Утром, перед завтраком, раздавался звонок – юноша-разносчик приносил из булочной теплый хлеб. Чуть позднее к дому подкатывала тележка с молочным бидоном и молочница разносила молоко по квартирам. За доставку платили 5 копеек. Но традиционным при этом был еще короткий брифинг – люди делились новостями, справлялись о здоровье друг друга, о перемене семейных обстоятельств. Разносчику хлеба к свадьбе купили подарок в складчину, а пани Карпиньска напекла коржиков. Все это выглядит неправдоподобно, но так было еще в 58-м году. В районе площади И. Франко еще можно было прочесть объявление о стрижке, бритье и кровопускании на дому. Указывался адрес: ул. Коцюбинского и т.д. Все эти старые городские камерные удобства прошмыгнули контрабандой из старой жизни, их классовая природа еще не была выявлена и искоренена. С незапамятных времен все это было львовской нормой, делавшей город уютным и притягательным для Каллимахов и Казанов.

Меньше всего мне бы хотелось заставить читателя умилиться неким идиллическим миром, где властвуют порядок и гармония. Этнические акценты рубятся во все времена сплеча и делается это в излишне, на мой взгляд, обожествляемых ведомствах с вывеской “Министерство национальной культуры, предрассудков и злопамятности”, а короче: “Министерство мести”. Я хочу подчеркнуть, что консолидировавших (сцепляющих) городскую жизнь той поры знаков было больше, чем разобщающих. Возможно, в этом была “повинна” недавно закончившаяся война. Не преуменьшая значения культуры, но и не злоупотребляя им, скажу, что культура – это всего лишь зеркало, в которое человек смотрится каждый день; и если в нем отражается озлобленная небритая физиономия, то он не начинает лучше понимать, а следовательно, и больше любить окружающий его мир».

Г. Комский "Тени теней" (по материалам www.ji.lviv.ua)
Фото: улица Дзержинского (ныне Д.Витовского),
вид от площади Ив. Франко; улица Армянская;
улица Дзержинского, вид от сквера, что перед входом
в парк  им. Б.Хмельницкого; фрагмент портала
дома 20/22 по улице акад. Гнатюка (бывшая Горького);
тылы Городского арсенала, вид от ул. Братьев 
Рогатинцев (бывшая Комсомольская) © О.С.